Мирон — журналистская закваска — свято соблюдал сроки исполнения заказов редакции и объёмы материала. Как редактор фиксирую. Заказывал Петровскому статьи. Но когда бы ни заходил к нему в кабинет, стопка с бумагой и портативная трофейная машинка «Олимпия-прогресс» с перепаянным шрифтом, отставлены в сторону. Вроде они хозяина не интересуют.
БУКЕТ СОНЕТОВ В ЧЕСТЬ МИРОНА
Всем подаркам — подарок
Согласен, поэтичнее звучал бы «венок сонетов». Правда, сборник воспоминаний не в стихах, а в прозе. Но количество мемуаристов заставляет всё-таки говорить о букете.
Афоризм «Книга — лучший подарок!» втемяшился в голову во времена, когда книжные магазины в Киеве располагались в шаговой доступности и не сбежали на метро «Петровку». Крылатая фраза обросла двойным и тройным смыслом. Благодаря тóму воспоминаний «О Мироне Семёновиче Петровском и его времени». С моих восемнадцати, с его двадцати двух, пытался равняться на Мирона. И теперь, когда он «прилёг отдохнуть» там, «где солнце и песок, людские тени и солнечные пятна», когда ни позвонить, ни заехать не получится, я вновь обрёл возможность побеседовать с ним, услышать его интонации, улыбнуться его юмору. Авторы бережно перенесли на бумагу минуты, часы, недели, месяцы и годы общения с замечательным человеком.
Выпускники филологических факультетов не дадут соврать: ничего скучнее и зануднее, чем учебники по литературе и языку, представить невозможно. Даже в талмудах по марксизму-ленинизму попадались читабельные куски. А тут — сплошная наукообразность. Будто учебники писали исключительно питомцы медицинских институтов с их пристрастием к латыни.
Оказывается, литературоведческие книги могут быть написаны лёгким, живым языком. То и дело хочется прочесть вслух. Вслед за Петровским распутать интригу, подвластную разве авторам классических детективов.
Кто бы мог подумать, что «Золотой ключик» Алексея Толстого — хрестоматия литературных пародий. Что в сказках Корнея Чуковского переозвучено творчество Гумилёва и Блока. Подобные литературные параллели и меридианы освоены русской литературой чуть ли не со времени её Золотого века.
Хочу и я вставить свои пять копеек. В череде писателей, на чьё творчество обратил моё внимание Мирон, внук последнего украинского гетмана, поэт Алексей Константинович Толстой. Его «История государства Российского от Гостомысла до Тимашова» ничто иное, как весёлый реагаж на «Историю государства Российского» Н. М. Карамзина. Пусть написанную допушкинским, но вполне живым, если не сказать, разговорным, языком. Создатели учебников не постеснялись перепереть и эти тексты на канцелярский. Иначе выражаться не умели. Открытие, что поэма Толстого — весёлая пародия я сделал самостоятельно. В конце горбачёвской перестройки, когда в магазинах появились выжимки из главного труда Карамзина.
Мыслитель, философ, художник
В книге воспоминаний более шестисот страниц, сорок три автора. Специально пересчитал. В большинстве — известные имена в литературе, в литературоведении, в журналистике. Попробую, листая страницу за страницей, выбрать самое самое:
«Мирон родился поэтом, но не стал им. Что-то не сработало. Возможно, он чрезмерно увлёкся чужим творчеством, в ущерб собственному…».
«Трудно писать о нём ещё и потому, что Мирон Семёнович, будучи филологом, писателем и вообще человеком слова… относился к тем редким людям, с которыми главная часть отношений была не то, чтобы без слов, но помимо слов».
«Его книги — высокий образец филологического мастерства по способу мышления, воссоздания текста, инструментарию — никогда не читались бы так, как читаются, если бы каждая из них не была скрытым или явным признанием в любви к своему герою; своего рода гимном человеческой любви».
«В нём жила ирония, пародия, пели романсы, давало жару кабаре, фанфаронил и надувал цирк, под ручку с ним прохаживался анекдот. Жанры лёгкие играли в нём легко!..».
«Мирона Петровского я назвал бы биографом мысли».
«…фальшь Мирон чувствовал остро, и это побуждало работать над собою честно».
«…мыслитель, философ, художник — мастер. Через литературу он пытался осознать мир, и его занятия Булгаковым или Маяковским, Чеховым или Рильке — своего рода дедукция (в духе Шерлока Холмса и такая же впечатляющая), попытка установить связь явлений и событий».
«Каждая из «Книг нашего детства» предстаёт в тройном освещении: история создания, история издания, история восприятия».
«Свирепый хозяин кукол Карабас Барабас — этот по убеждению Петровского, идеолог и практик «режиссёрского театра», низводящего актёра до положения марионетки — Мейерхольд, вернее, не столько он сам, сколько его образ в обывательских слухах и сплетнях».
«Он был необыкновенно ярким писателем, изумительно владел словом, блистательно выражал свои мысли. Но никогда не знал славы».
«Среди докладчиков на Булгаковских чтениях были известные литературоведы, философы, историки театра из нескольких городов СССР, из Италии. Их представляли, называли громкие научные звания, должности. У Мирона Петровского таких титулов не было, однако в кулуарах конференции буквально выстраивалась очередь участников, стремившихся поговорить с ним».
«Мирон Семёнович Петровский — литературовед с большой буквы. Ведающий и ведущий. Ведущий тайными тропами к истокам творчества. Ведающий в музыке слова её скрытую мелодию… Я бы сказала, что это — психология литературы».
«…Мирон учёный не советских габаритов, даже не постсоветских: он принадлежит к учёным динозаврам XIX века…».
«…Мирон Семёнович научил меня одной очень важной вещи: научная концепция должна быть красивой… После книг Мирона Петровского уже нельзя было учить скучно и скучно писать».
«Он сам был и остаётся … надеждой на норму в безумном мире, норму интеллектуальную, моральную и эстетическую».
«Его присутствие делало и город, и наше существование в нём полноценным и осмысленным».
«Он был выдающимся учёным. Когда читаю его статьи или книги, я испытываю такое же волнение, как при чтении хорошего романа или классической поэзии».
«Смотрим на библиографию Петровского: скромную по числу книг, богатейшую по идеям и точкам зрения… и вспоминаем, что где-то ведь есть рукописи его трудов, которые так и не допустили к нам советские издательские церберы … автор считал их оставшимися в том времени, когда они были написаны, но мы-то знаем: время Мирона Петровского — вечность. А у вечности свои издательские правила и приоритеты».
«Книги, которые он оставил нам … исполнены удивительных мыслей, — мыслей-образов, которыми мы часто пользуемся и которые теперь обретают дополнительный смысл».
Сюда же, в цитатник высказываний о Мироне Семёновиче Петровском и его литературных трудах хочется добавить несколько фраз из письма К. И. Чуковского студенту Петровскому, датированного ноябрём 1957 года: «Совсем не нужно обладать моим 55-летним опытом, чтобы уверенно предсказать Вам хорошую литературную будущность… В последние годы я читаю десятки диссертаций — всяких — кандидатских и докторских, — но ни одна по своему языку не может сравниться с Вашей дипломной работой». В конце — размашистая подпись Корнея Ивановича Чуковского. Вспомнился анекдот тех времён:
— Корней Иванович, почему, когда делитесь с читателями сокровенным, Вы подписываетесь полным именем: Корней Чуковский? А как публикуется галиматья, так подпись обрезана: Корнейчук?
Хочется снять шляпу перед составителями сборника воспоминаний о М. С. Петровском. За их героические усилия! На 95 процентов тексты в толстенном томе изложены на языке, на котором писали великие киевляне — Михаил Булгаков и Виктор Некрасов. Составители сумели пройти сквозь игольное ушко нынешних законов о языке, рядом с которым библейские строгости представляются туннелем с шестиполосным движением. Ну а что планка оказалась не по плечу иным из давних знакомых Мирона, — чего пенять. Старость мозговые извилины не укрепляет.
Надёжный тыл
Несколько поколений филологов и писателей убедились в правоте предвидения К. И. Чуковского. Не сразу. По элементарной причине редкого появления книг Мирона Семёновича в книжных магазинах, а то и полного их отсутствия. В связи с наложением запрета, инспирированного не кем-нибудь, а решением Союза писателей РСФСР. В издательствах Украины указания о судьбе статей и книг М. С. Петровского приобрели гипертрофические формы. Недаром Мирон частенько озвучивал мрачный афоризм тех лет:
— Если в Москве стригут ногти, в Киеве режут пальцы.
Оно, конечно, рукописи не горят и правда всегда торжествует. Вся штука, как дожить до прихода справедливости, не сломаться, не отступить. Продолжать работать.
Авторы воспоминаний о М.С. Петровском неизменно подчёркивают, что его ценили в «Новом мире», в «Юности». Высочайшая планка тех лет. Чуть ли не почётный диплом на звание истинного литератора. Но и небожителям хочется есть и пить. Спасала отдушина в виде узкопрофильного журнала «Дошкольное воспитание». На его страницах опубликовано большинство статей Петровского, посвящённых детской литературе, позднее ставших ядром книги. Она принесла автору кучу неприятностей плюс фактический запрет на занятия литературной деятельностью.
В пятидесятых филологини обцеловывали сборник Константина Симонова «С тобой и без тебя», а заочник Мирон Петровский настоял и добился темы дипломной работы, посвящённой творчеству поэта Корнея Чуковского. К немодным темам для изысканий можно отнести внимание Мирона к творчеству Самуила Маршака, и Льва Квитко. И Михаил Булгаков вплоть до появления в семидесятых на страницах толстого журнала «Мастера и Маргариты» был, извините, не в фаворе у либеральной публики.
Почтение перед Булгаковым стало общим местом после работ Петровского о неразрывной связи этого писателя с Городом. В большинстве произведений Булгакова — киевские адреса. Прописку установил Мирон Петровский. Это же можно сказать об истоках романса, о цирке и прочих работах, дождавшихся печатного станка в девяностых или нулевых годах. Или ждущих до сих пор.
Впечатляют тексты и подтексты сборника воспоминаний, подкреплённые факсимиле автографов, фотографиями, шаржами, стихотворениями, эпиграммами. Отсюда объёмное восприятие, полифония, многоголосица. Книга, как бы подана с использованием возможностей симфонического оркестра.
Составители побеспокоились, чтобы мы запомнили лица людей, в тяжёлые времена, поддержавших Мирона Петровского. Среди них — профессор Киевского университета, заведующий кафедрой языкознания Андрей Александрович Белецкий.
Открытия в литературе ли, в литературоведении — само собой. Но читателя в «Букете сонетов» подстерегают и другие сюрпризы. Например, теперь точно знаю, как пишется «Ма(е)рлезонский балет». Реплика выпорхнула из фильма о «Трёх мушкетёрах» производства Одесской киностудии.
Отдельного разговора заслуживают воспоминания супруги Мирона Семёновича — Светланы Васильевны, сына Вани и дочери Кати. Хорошо, что составители книги не пожалели места для них. Фронт-фронтом (а стычки и столкновения Мирона с издательствами и партийными органами иначе, как военными действиями назвать трудно), но надёжный тыл, порой, равнозначен оружию. Оружие куётся в тылу.
Обратил внимание, не мог не обратить, что Ваня с Катей прекрасно владеют словом. На уровне добротных писателей. Стали профессиональными литераторами. Наглядная иллюстрация факта, что природа не отдыхает на детях супругов, которые не жалеют сил для воспитания своих сыновей и дочерей. Ей, природе, такие энтузиасты не по зубам.
Что же касается Светланы Васильевны (Мирон представил меня своей спутнице, когда Света и невестой-то ещё не была), она более полувека содержала в чистоте и порядке дом, заботилась о чистой одежде и просто о хлебе насущном. Месяцами и годами Петровские жили на её учительскую зарплату. К достоинствам великой женщины надо добавить тонкое чувство слова. В том, что сын и дочь продолжают дело отца — заслуга супруги. Ожило перед глазами впечатление от первой встречи. «Но тут моя слабеет муза», одолжу у Леонида Лиходеева:
— Удивительная красавица, бережно вырезанная из журнала мод.
Советчик и поводырь
Надеюсь, мне простится желание добавить несколько штрихов в мозаичный портрет Мирона Петровского. Шестьдесят лет глядел на Мирона снизу-вверх (при незначительной разнице в росте), многие мои вершины так или иначе связаны с ним и с его советами.
С Мироном познакомил заведующий отделом культуры «Сталинского племени» Леонид Темис (Леонид Тёмин). Или на одной из литстудий я прикипел к нему. Из поэтов в журналистику решил податься исключительно потому, что прочёл несколько разворотов за подписью Мирона в республиканской «Літературной газете». По его рекомендации стажировался в многотиражке киевских строителей, пока не осел в заводской газете «Арсенала».
На события давних лет до сих пор гляжу глазами Мирона. Нестройные ряды киевлян пришли в годовщину трагедии к Бабьему Яру. Вокруг уже проклёвывался парк, но помпезного памятника ещё не было. Голоса перекрыл густой бас комбата времён Сталинградской обороны — писателя Виктора Платоновича Некрасова:
— Дайте простому русскому человеку сказать! …
Милиция стояла и молчала. А когда люди положили цветы на землю и стали расходиться, начала охоту. Арестовывала «за разбрасывание мусора в общественных местах».
Авторы книги воспоминаний отмечают кулинарные способности Мирона, его изобретательность при приготовлении блюд из манной каши или хлеба с маргарином, сырников, блинчиков, шарлоток. А я-то был вхож в дом, ещё тогда, когда неделями и месяцами хозяин мог позволить себе на весь день разве 4–5 пирожков с ливером, по 4 копейки за штуку. Запить стаканом томатного сока — уже пир, безумная трата. Означенные пирожки продавались в кафе на Крещатике, в забегаловке на пл. Толстого и в относительно сытые времена.
Поводы порадовать Мирона порой выпадали. Приехал в отпуск со свих северов и еле сдержался, чтоб не сообщить с порога: награждён третьей премий «Крокодила» за эпиграмму. Фактически второй, ибо первую журнал никому не присудил. Мирон опустил меня на землю:
— Первой премией ведает не редакция «Крокодила», а более компетентные органы. Она конвертируется в восемь лет отсидки в местах удалённых. Могу тебе назвать имя и фамилию лауреата — Игорь Губерман.
И прочёл мне несколько четверостиший, их невозможно было не запомнить с первого раза.
В начале девяностых я вернулся на ПМЖ в родной город, вскоре возглавил выпуск частной газеты, потом ещё одной. Конечно же, обратился за помощью к Мирону. Он познакомил меня с профессором мединститута Юрием Вадимовичем Шаниным, его другом и соучеником по довоенной киевской школе Феликсом Давыдовичем Кривиным (тем самым!), с поэтом Борисом Алексеевичем Чичибабиным. Популярность изданий сразу выросла, газеты раскупали в киосках в тот же день. Но у хозяев газет вскоре поменялись приоритеты.
Мирон — журналистская закваска — свято соблюдал сроки исполнения заказов редакции и объёмы материала. Как редактор фиксирую. Заказывал Петровскому статьи. Но когда бы ни заходил к нему в кабинет, стопка с бумагой и портативная трофейная машинка «Олимпия-прогресс» с перепаянным шрифтом, отставлены в сторону. Вроде они хозяина не интересуют. К трубке, в пику папиросам «Беломор-канал», он пытался приучить. Даже подарил один экземпляр. Сослался на слова Алексея Толстого в адрес Ильи Эренбурга:
— Илья! Ты должен быть мне благодарен по гроб, я тебя научил курить трубку.
Чем дальше, тем чаще оживают, казалось бы, давным-давно забытые эпизоды. На одной из литстудий Мирон зажёг нас идеей повторить эксперимент Максимилиана Волошина и сотворить цикл стихов из родильного дома для воображаемой поэтессы. Стихи, целую подборку, написали, девушку уговорили, а выступила ли она и имела ли успех — забылось, хоть плачь.
О Петровском-редакторе, о работнике, получавшем зарплату за подготовку рукописей к печати, особый разговор. Регулярный заработок свалился на Мирона в конце девяностых — как на члена редколлегии ежегодника «Егупец». Зарплата в сравнении со ставками в частных изданиях минимальная. Но была! Лет на десять освободила Мирона от каждодневной заботы о хлебе насущном. Чего уж скрывать, Петровским приходилось сдавать комнаты на полном пансионе, чтобы хоть как-то облегчить жизнь Ване и Кате. Оба учились в других городах.
Изданием «Егупца» озаботился Институт Юдаики. Петровский к этой организации имел отношение разве из-за «пятого пункта» в советском паспорте. Мирон умудрился стать белой вороной и в альманахе. Публиковал лишь те свои работы, которые имели хоть какое-то отношение к еврейской тематике. Ни разу не воспользовался правом «первой ночи» для, так сказать, непрофильных для «Егупца» творений.
Более года пролежала в портфеле редакции пьеса-притча Владимира Орлова «Шалом, солдат!». Прадед Владимира Натановича оттрубил 25 календарных лет в царской армии и получил в Крыму земельный надел, положенный кантонистам и их наследникам. Евреи в притче общались между собой на идиш, озвученным по-русски, а с соседями — на суржике. Эффект двуязычия добавлял колорита и, если хотите, достоверности. Но в «Егупце» требовали переписать пьесу, чтобы соседи евреев говорили литературно грамотно, а евреи пусть общаются хоть на суржике. Не знаю, чем бы закончился спор, не обратись я к Мирону. В № 8 «Егупца», в 2001 году, пьеса-притча В. Орлова опубликована в первозданном виде.
***
Большинство авторов книги упоминают о тандеме Петровского со Скуратовским. В конце семидесятых, на моих глазах, начинающий украиноязычный филолог Скуратовский и русскоязычный литератор Петровский познакомились. От чего выиграли украинская и русская литературы. Лет двадцать тому назад я написал и опубликовал зарисовку, в заголовок которой поставил обе фамилии. Иные из авторов книги о Мироне Семёновиче дополнили текст прежними публикациями. Решился взять с них пример.
Петровский и Скуратовский
В середине семидесятых годов прошлого века киевские газеты и телестудии не считали за честь пригласить в гости или взять интервью у Мирона Семёновича Петровского и Вадима Леонтьевича Скуратовского. Обоим ещё как бы не полагалось отчества. Хотя пребывали в том счастливом возрасте, когда багаж знаний накоплен и сил в избытке. Только работай. Воспользоваться брызжущей энергией в редакциях не спешили.
… На Кольском полуострове заезжие писатели из Киева рассказали о молодом задиристом филологе, которого грубо вышибли из «Всесвіта». Журнала, что конкурировал с популярной «Иностранной литературой». Борхеса, например, я прочёл во «Всесвіте». Сотрудник журнала обнаружил в предисловии к многотомному изданию некоего зарубежного классика плагиат, подписанный украинским литературным генералом. Генерал перевёл на украинский язык статью уважаемого иностранца, выдал его фразы и мысли за свои.
Редактор журнала не допустил реплику на страницы «Всесвіта». Её обсудили в самых высоких инстанциях и пришли к выводу, что генерала подвела … хорошая память. Бывает, мимолётно глянул и запомнил на всю жизнь. А зануду-сотрудника, Скуратовского, за ещё лучшую память, вышвырнули из журнала в 24 часа.
Вадима, худенького паренька в потёртых джинсах, застал у Мирона. У края стола сидела аспирантка то ли университета, то ли театрального института и консультировалась на предмет Булгаковской Маргариты. Мирон и Вадим наперегонки цитировали целыми страницами роман Булгакова, говорили о декорациях на сцене театра Соловцова, послуживших для Булгакова первоисточником при описании дворца царя Ирода…
Лекция продолжилась на улице. Посетительница спешила на поезд, втроём пошли её провожать. Мне завтра уезжать на Скользский, как шутили представительницы моей команды КВН, полуостров. А я так и не поделился с Мироном своими последними киевскими открытиями. В тот приезд обнаружил, что надгробная плита с могилы генерал-фельдмаршала Остен-Сакена, прежде вмурованная в асфальт у развалин Успенского собора, сброшена на погост в районе Ковнировской звонницы и лежит неподалёку от могилы генерала Кайсарова. Оба при жизни приударяли за женой своего подчинённого, генерала Керна. Анной Петровной. Обоих она помянула в мемуарах, на соседних страницах. Теперь надгробные плиты бывших соперников покоятся почти рядом…
— Интересно, — сказал Мирон, — любопытный факт.
— Да, — согласился Вадим, — бывают же совпадения. Там неподалёку ведь похоронен и генерал-адмирал Путятин?
— Совсем рядом.
— Вообще, некрополистика киевских кладбищ достойна пристального внимания учёных.
— Архитектура памятников может очень о многом рассказать вдумчивому исследователю, — согласился Петровский.
Зажёгся зелёный свет у перехода. Собеседники с тем же интересом, с каким говорили об образе Маргариты, переключились на заброшенные кладбища Киева. Имена, фамилии, даты. Последнее, что донеслось до ушей:
— Владелец театра Соловцов и отец поэтессы Щепкиной-Куперник были похоронены на Аскольдовой могиле. Их надгробия сравняли с землёй ещё в тридцатые годы…
P.S. Название книги воспоминаний о М.С. Петровском — на украинском языке, точно так же издатели поступили с названиями статей, то есть, с более чем сорока мемуарами. По замыслу доброхотов книга мемуаров о Мироне Семёновиче должна была предшествовать многотомному изданию его литературоведческих трудов. С добавлением вынужденных сокращений в прежних изданиях книг, и книг, не прошедших на разных этапах горнило издательств. Писал М.С. Петровский на русском языке. Ну если заголовки и подзаголовки его работ по шаблону переведут на украинский — шут с ними, приучили. А вдруг соответствующие органы потребуют перевода трудов на украинский язык? Боюсь, в ближайшее время долгожданные тома произведений Мирона Семёновича не получится подержать в руках…
